Неточные совпадения
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился
говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то,
о чем он
говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы,
Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а
Немцы не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: «Война только что началась, а уж
говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и
немцам продал».
— Думаешь: немецкие эсдеки помешают? Конечно, они — сила. Да ведь не одни
немцы воевать-то хотят… а и французы и мы… Демократия, — сказал он, усмехаясь. — Помнишь, мы с тобой
говорили о демократии?
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится
о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают
немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— Приятно было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого года, —
говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо
немцам — бьют. Учат.
О классовой революции мечтали, а про врага-соседа и забыли, а он вот напомнил.
— Неужели вы думаете, — прибавил я, — что есть
немцы, которые хотят отдать Венецию и квадрилатер? Может, еще Венецию, — вопрос этот слишком на виду, неправда этого дела очевидна, аристократическое имя действует на них; а вы
поговорите о Триесте, который им нужен для торговли, и
о Галиции или Познани, которые им нужны для того, чтоб их цивилизовать.
Очень походит многое из того, что он
говорит о способах усвоения
немцами западного рационализма, западной техники и индустриализации, на то, что я не раз писал
о способах усвоения всего этого русским народом.
Он кроток и добродушно рассудителен, но когда
говорят о политике, то выходит из себя и с неподдельным пафосом начинает
говорить о могуществе России и с презрением
о немцах и англичанах, которых отродясь не видел.
Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался
говорить с ним
о Германии,
о ее образовании,
о значении в политическом мире:
немец решительно ничего не понимал.
Она усадила Санина возле себя и начала
говорить ему
о Париже, куда собиралась ехать через несколько дней,
о том, что
немцы ей надоели, что они глупы, когда умничают, и некстати умны, когда глупят; да вдруг, как говорится, в упор — à brule pourpoint — спросила его, правда ли, что он вот с этим самым офицером, который сейчас тут сидел, на днях дрался из-за одной дамы?
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то люди всем хотят добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём
говорят не так: вот,
о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы —
немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев…
— Нет, я не имею намерения заниматься твоим исправлением, а
говорю вообще и главным образом
о себе. Ты обратил внимание на дачу напротив, где живут
немцы?
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот, бухгалтера не было, и из книг, которые вел конторщик, ничего нельзя было понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры,
немцы и англичане, с которыми приказчики
говорили о политике и религии; приходил спившийся дворянин, больной жалкий человек, который переводил в конторе иностранную корреспонденцию; приказчики называли его фитюлькой и поили его чаем с солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим чудачеством.
—
О господи! — воскликнул с комической ужимкой Потугин, — какие нынче стали молодые люди! Прелестнейшая дама приглашает их к себе, засылает за ними гонцов, нарочных, а они чинятся! Стыдитесь, милостивый горсударь, стыдитесь. Вот ваша шляпа. Возьмите ее, и"форвертс!" — как
говорят наши друзья, пылкие
немцы. Литвинов постоял еще немного в раздумье, но кончил тем, что взял шляпу и вышел из комнаты вместе с Потугиным.
Пепе не любит
немцев, он живет идеями и настроениями улицы, площади и темных лавочек, где свои люди пьют вино, играют в карты и, читая газеты,
говорят о политике.
Мария Николаевна дружила только с М. И. Свободиной, изредка в свободные вечера, по субботам, она бывала у нее. Иногда бывали и мы у нее. Я
говорю «мы», то есть Свободина, Далматов и я. Редко заходил Казанцев, но, переговорив
о театральных делах, исчезал, а Правдин жил где-то на окраине у знакомого
немца, и его видели мы только на спектаклях и репетициях. Экономный
немец, он избегал наших завтраков и ужинов.
Граф, к чести его сказать, умел слушать и умел понимать, что интересует человека. Княгиня находила удовольствие
говорить с ним
о своих надеждах на Червева, а он не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их. Я уверена, что он в этом случае был совершенно искренен. Как
немец, он мог интриговать во всем, что касается обихода, но в деле воспитания он не сказал бы лживого слова.
Спорить было бесполезно, ибо в Прокопе все чувства и мысли прорывались как-то случайно. Сегодня он негодует на
немцев и пропагандирует мысль
о необходимости свергнуть немецкое иго; завтра он же будет
говорить: чудесный генерал! одно слово,
немец! и даже станет советовать: хоть бы у
немцев министра финансов на подержание взяли — по крайности, тот аккуратно бы нас обремизил!
Этот большой, медно-рыжий человек, конечно, усмехался, он усмехался всегда,
о чём бы ни говорилось; он даже
о болезнях и смертях рассказывал с той же усмешечкой, с которой
говорил о неудачной игре в преферанс; Артамонов старший смотрел на него, как на иноземца, который улыбается от конфуза, оттого, что не способен понять чужих ему людей; Артамонов не любил его, не верил ему и лечился у городского врача, молчаливого
немца Крона.
— Я бы желал, генерал, чтобы вы приступили прямо к делу, — сказал я. — Вы, вероятно, хотите
говорить о моей встрече сегодня с одним
немцем?
— Обратите внимание на этих
немцев, что сидят около рубки. Когда сойдутся
немцы или англичане, то
говорят о ценах на шерсть, об урожае,
о своих личных делах; но почему-то когда сходимся мы, русские, то
говорим только
о женщинах и высоких материях. Но главное —
о женщинах.
Не
говоря о французах, которые имеют репутацию хвастунишек, — возьмите других, хоть, например, скромных
немцев.
Брат и сестра, несмотря на долговременную их разлуку друг с другом, ничего не находили особенно живого сообщить один другому: чиновник
говорил в насмешливом тоне
о Петербурге,
о России,
о русском направлении,
о немцах,
о политике,
о банках,
о женщинах,
о женском труде, то сочувственно, то иронически, но с постоянным соблюдением особого известного ему секрета — как все это переделать по-новому.
Спенсер
о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не
говорил и
о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и
о немцах,
о тогдашних профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
Немец не нашелся, что ответить, и понес чепуху, но потом, выпивши вина, разошелся и дал своему русскому коллеге уразуметь, что он понимает под «общим образованием». Пояснил он не прямо, а косвенно,
говоря о другом.
Речи произносились на всех языках. А журналисты, писавшие
о заседаниях, были больше все французы и бельгийцы. Многие не знали ни по-немецки, ни по-английски. Мы сидели в двух ложах бенуара рядом, и мои коллеги то и дело обращались ко мне за переводом того, что
говорили немцы и англичане, за что я был прозван"notre confrere poliglotte"(наш многоязычный собрат) тогдашним главным сотрудником «Independance Beige» Тардье, впоследствии редактором этой газеты.
Я нашел кружок из разных элементов, на одну треть не русских (
немцы из России и один еврей), с привычкой к молодечеству на немецкий лад, в виде постоянных попоек, без всяких серьезных запросов, даже с принципиальным нежеланием на попойках и сходках
говорить о политике, религии, общественных вопросах, с очень малой начитанностью (особенно по-русски), с варварским жаргоном и таким складом веселости и остроумия, который сразу я нашел довольно-таки низменным.
Андреев занимал яро-патриотическую позицию,
о немцах и их зверствах
говорил с ненавистью.
Горька пришлась свадьба старику Карголомскому: видел он, что нареченный его внучек — как есть
немец немцем, только звание одно русское. Да ничего не поделаешь: царь указал. Даже горя-то не с кем было размыкать старику…
О таком деле с кем
говорить?.. Пришлось одному на старости лет тяжкую думушку думать. Не вытерпел долго старик — помер.
У
немцев, у англичанку американцев (не
говоря уже
о французах) он теперь свой человек.
— Это вот он сам и есть, который сам часто из трактиров на карачках ползает, —
говорил Пекторалис, указывая на Сафроныча; но Сафронычу так же слепо везло, как упрямо не везло Пекторалису, — и судья, во-первых, не разделил взгляда Гуго на самое слово «карачки» и не видал причины, почему бы и
немцу не поползти на карачках; а во-вторых, рассматривая это слово по смыслу общей связи речи, в которой оно поставлено, судья нашел, что ползать на карачках, после ста лет жизни, в устах Сафроныча есть выражение высшего благожелания примерного долгоденствия Пекторалису, — тогда как со стороны сего последнего это же самое слово
о ползанье Сафроныча из трактиров произносимо как укоризна, за которую Гуго и надлежит подвергнуть взысканию.
О Меррекюле
говорят, будто тут «чопорно»; но это, может быть, так было прежде, когда в русском обществе преобладала какая ни есть родовая знать. Тогда тут живали летом богатые люди из «знати», и они «тонировали». А теперь тут живут генералы и «крупные приказные» да немножко
немцев и англичан, и тон Меррекюля стал мешаный и мутный.
—
О, бедний ребенок! Мой несшастный мальшик! — чуть не плача лепетал, склоняясь над ним, добрый
немец. —
О, зашэм ви не слюшал ваш папахен!
О!
О! Как ви бледний! Што с вам слюшился?
Говорит,
о,
говорит, ради бога!
Говорили они
о французской армии,
о ее готовности, вооружении, а особенно
о будущем поражении
немцев и новом величии Франции.
— Тогда язык мой прильнул бы к моей гортани! Разве я потерял разум! Верно,
говорил я
о каком-нибудь другом Антоне-немце, только не
о вашем будущем родственнике.
О, глаз мой далеко видит!.. Дело в том, что господин Антон бьется на славу.
О, как бы я охранял его, как бы я
говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков!» И Ростов, для того, чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика-немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя.
В первом случае обыкновенно ограничиваются тем, что «москаль не
немец, с ним еще можно жить; он нас не снемчит, как пруссаки Познань», а
о религиозной «схисме», которою так заняты польские либералы во Львове, и совсем не думают: «это ксендзовские штуки»,
говорят кракусы, «нам какое дело, кто как молится».
Ведь стоит только освободиться от суеверия, оправдывающего насилия, для того, чтобы ужаснуться на все те преступления, которые совершены и не переставая совершаются одними народами над другими, и еще более ужаснуться перед той нравственной, происходящей от суеверия тупостью народов, при которой англичане, русские,
немцы, французы, южно-американцы могут
говорить ввиду ужасающих преступлений, совершенных и совершаемых ими в Индии, Индо-Китае, Польше, Манчжурии, Алжире, — не только об угрожающих им опасностях насилий, но и
о необходимости оградить себя от них.